Восьмого или девятого? Историко-идеологический ликбез
Последние пять лет начало мая знаменуется обострением дискуссии по поводу трактовок окончания Второй мировой войны в Европе и идеологически грамотного оформления данного события в современных условиях. Дискуссия была порождена радикальной сменой агитационно-пропагандисткой стилистики после известных событий февраля 2014 года и, собственно, не утихает по сию пору, несмотря на временами просто отчаянные попытки информационной машины преломить ситуацию в пользу "новообновленчества" – а именно, перенести памятную дату на общеевропейское 8-е мая с традиционного постсоветского 9-го.
Временами споры "восьмерочников" и "девяточников" напоминают битвы свифтовских тупоконечников и остроконечников, на которых поделилось население великой (хоть и вымышленной) страны Лилипутии - и по степени ожесточенности дебатов, и по уровню убедительности аргументации.
Вопреки официальной точке зрения об отсутствии гражданского конфликта, политически озабоченное население резко разделилось на сторонников так называемой европейской традиции и традиции, доставшейся в наследство от времен соцреализма.
Разъяснения эрудитов по поводу того, что расхождение в датах произошло лишь из-за разницы часовых поясов – подписанный 7 мая договор о капитуляции Германии вступил в силу в 23.01 по европейскому времени и в 01.01 по московскому – не были сочтены достаточными.
В результате было принято едва ли не соломоново решение – отмечать обе даты:
8 мая – День памяти и примирения;
9 мая – традиционный День Победы, но без ранее присущего данному событию пафоса в виде парадов и праздничных салютов.
Идеологическое зависание между двумя датами произошло из-за того, что провластной пропаганде так и не удалось утрясти целый ряд моментов парадоксального характера.
Если советский исторический миф был основан на абсолютно доступном для массового сознания противопоставлении добра и зла, то конструкторы нового идеологического мифа так и не смогли внятно объяснить, примирение кого с кем должно происходить в восьмимаевской версии.
Если, к примеру, война Первая мировая являлась гигантской мясорубкой народов, где французы и британцы убивали немцев, а немцы, соответственно, французов и британцев, то Вторая мировая война в Европе являлась битвой объединенного человечества против фашизма и нацизма. Несмотря на то, что немецкий пролетарий отказался проявлять классовую солидарность с советскими пролетариями, советская пропаганда никогда не ставила знака равенства между нацизмом и немецким народом. Статья Ильи Эренбурга, в которой рефреном проходил лозунг "Убей немца", не нашла сколь-нибудь значимого отклика ни в официальной пропаганде, ни у личного состава РККА.
Подводивший своеобразный итог войне Нюрнбергский трибунал в широком понимании являлся судом не над немецким народом, а над нацизмом.
У современных граждан нашей страны нет никакой необходимости примиряться с современными гражданами Германии, Венгрии, Румынии, Италии и иных государств, чьи представители принимали участие в агрессии. С этими народами никто не ссорился.
В той же степени нет никакой необходимости в примирении с нацистской идеологией. Хотя и по иной причине.
Второй неразрешимый пока вопрос – как позиционировать Рабоче-крестьянскую Красную армию, в составе которой пребывало абсолютное большинство из 8 миллионов этнических украинцев, принимавших участие в войне против нацистской Германии и их союзников. По версии директора Института нацпамяти Вятровича, пребывание Украины в составе СССР следует считать оккупацией, а в 1943-1944 годах немецкая оккупация сменилась советской. Тогlа кем в данной парадигме являлись 8 миллионов украинцев, воевавших в составе Красной армии (а помимо того еще большее количество украинцев, трудившихся на оборонных предприятиях)?
То есть, если с членами УПА провластные идеологи определились чуть более чем полностью – они боролись за все хорошее против всего плохого, то статус бойцов РККА в новой идеологической конструкции, мягко говоря, крайне размыт и не определен.
Наиболее приемлемым в сложившейся ситуации был бы вариант максимальной минимизации участия в военной тематике центральной власти, как полностью не справившейся с задачей формирования новой государственной мифологии, с предоставлением населению права самостоятельно определиться со своим отношением к внезапно ставшему спорным вопросу. Государственным институтам в этом случае осталась бы самая малость – обеспечить безопасность граждан, ежели у последних возникнет необходимость принять участие в каких-либо публичных акциях. Неисправимые оптимисты, возможно, возлагают кое-какие надежды на некоторое переформатирование управленческого класса, наметившееся после президентских выборов. Хотя… смена туловищ в начальственных креслах – еще не повод отказываться от столь благодатной почвы для применения универсального управленческого принципа "divide et impera".
